| |
LXXXV
Отчаянно работая локтями,
Явился черт пред сборищем теней
И пал во прах с помятыми крылами,
Полураздавлен ношею своей.
Вскричал архангел, засверкав, как пламя:
"Что ты принес, злосчастный Асмодей?!
Ведь он не мертв!" - "Я только жду приказа, -
Ответил черт, - и он подохнет сразу!
LXXXVI
Ведь как тяжел, проклятый ренегат,
Его таща, чуть не свихнул крыла я!
Как гири из свинца, на нем висят
Его труды - вся писанина злая!
Кропал он эту пакость, супостат,
Историю и Библию кромсая,
Когда над Скиддо46 ночью я летал
И свет в его окошке увидал.
LXXXVII
Историю придумал Сатана,
Но Библия - творенья Михаила!
Сообразил я, как страшна вина
Злосчастного британского зоила,
Схватил его, пока его жена
За чайником куда-то уходила,
И вот мы оба перед вами тут,
Летел я меньше десяти минут!"
LXXXVIII
"A! - молвил Сатана. - Он мне знаком!
Давно ему пора сюда явиться...
Но он ведь глуп как пробка, и притом
Талантишком своим весьма гордится!
Мой милый Асмодей! С таким ослом
Совсем тебе не стоило возиться,
Ведь даже без доставки он бы сам
Сегодня или завтра прибыл к нам!
LXXXIX
Но, уж поскольку здесь он, пусть прочтет,
Что он писал..." - "Да можно ли такое? -
Воскликнул Асмодей. - Он, идиот,
Вообразил себя самим судьею
Всех дел людских! Ведь он же чушь несет!
Он никому не даст теперь покоя!"
"Нет, пусть прочтет! - воскликнул Михаил. -
Послушаемте, что он сочинил!"
ХС
Тут бард, счастливый, что нашел вниманье,
Которого не находил у нас,
Готовя рифмы к буре излиянья,
Прокашлялся, подготовляя глас,
Могучим рыком удивил собранье,
Но в первом же гекзаметре увяз,
В котором так подагра угнездилась,
Что ни одна стопа не шевелилась!
XCI
Он дактили пришпорил что есть сил,
Спасая стих свой неудобочтимый,
Но тут затрепетали тьмою крыл
И серафимы все, и херувимы,
И наконец поднялся Михаил:
"Помилуй, друг! Уже утомлены мы!
"Не радует, - Гораций говорит, -
Non Di, non homines... {*} плохой пиит!"
{* Ни богу, ни человеку... (лат.).}
|
|
XCII
И тут поднялся шум: не мудрено,
Что всем стихи внушали отвращенье:
Ведь ангелам наскучили давно
И славословия и песнопенья,
А бывшим смертным было бы смешно
Прийти от грубой лести в восхищенье.
Георг и тот воскликнул: "Генри Пай47!
Лауреат! Довольно!!! Ай, ай, ай".
XCIII
Гул рос и рос, зловеще свирепея,
От кашля сотрясался небосвод,
Так, изумлять риторикой умея,
Наш Каслрей шумиху создает.
Кричали где-то: "Прочь! Долой лакея!"
В отчаянье от этаких невзгод
Бард бросился к Петру, ища защиты,
Петра ведь уважают все пииты!
XCIV
Сей бард природой не был обделен:
Имел и острый взгляд, и нос горбатый,
На коршуна похож был, правда, он,
Но все же в этой хищности крылатой
Имелся стиль, - он был не так дурен,
Как стих его шершавый и щербатый;
Являвший все типичные черты
Холуйства и преступной клеветы.
XCV
Вдруг затрубил архангел, заглушая -
Невероятным шумом шум большой, -
И на земле метода есть такая:
Лишь раз дебаты окриком покрой -
И водворится тишина немая,
Смущаемая только воркотней.
Ну, словом, стихло все, и бард польщенный
Предался болтовне самовлюбленной.
XCVI
Сказал он, что, не видя в том труда,
Писал он обо всем - писал немало,
Он хлеб насущный добывал всегда,
И лакомство ему перепадало;
Он мог бы перечислить без труда
Десятки од своих о чем попало:
О Тайлере, Бленгейме48, Ватерло49 -
Ему ведь на издателей везло!
XCVII
Он пел цареубийц и пел царей,
Он пел министров, королей и принцев,
Он пел республиканских главарей,
Но он же поносил и якобинцев,
Пантисократом50 слыл из бунтарей,
Но он напоминал и проходимцев,
Всегда способных в нужный срок линять
И убежденья с легкостью менять.
XCVIII
Сраженья проклинал и пел сраженья,
Их славу восхваляя до небес,
Он защищал поэзии творенья
И нападал на них, как злобный бес,
Всем продавал он музу без стесненья,
Ко всем влиятельным в любимцы лез,
Стихов он написал немало белых,
Но мыслящий читатель не терпел их!
|
