В интересах дела, имеющего - с чем, конечно, никто не станет спорить - несомненную литературную важность, было бы очень желательно и благотворно, взяв в основание вышеприведенные мнения таких авторитетов, как Жуковский и Тургенев, подробно разобрать их и, на фундаменте этого разбора, построить раз навсегда теорию хорошего перевода и соединенных с этим других вопросов... Из мнений Жуковского и Тургенева мы склоняемся в пользу второго, хотя и тут с некоторыми ограничениями. Жуковский, справедливо замечающий, что в хорошем переводчике должна существовать способность как «воображать и чувствовать сильно», так и (и это, как мы думаем, в гораздо большей степени) «находить в языке своем такие выражения, которые соответствовали бы тому, что чувствуешь и воображаешь»,- Жуковский, по моему мнению, совсем неправ, когда утверждает, что стихотворное дарование переводчика должно быть одинаково со стихотворным дарованием образца. Если под «одинаковостью», как мне кажется, Жуковский понимал в этом случае одинаковость не направления, образа мыслей и чувств, а степени, размера дарования, то, соглашаясь с ним, мы должны бы прийти к заключению, что большого, первоклассного поэта может как должно перевести только такой же большой поэт, из чего вытекало бы другое естественное заключение, что перевод, то есть хороший перевод большинства первоклассных поэтов невозможен. Почему? Потому что больших поэтов, а уж подавно таких между ними, которые, оставляя даже на время свое собственное творчество, занимались бы передачею на свой язык того, что сказано другими на их языке, очень мало; а во-вторых, я позволяю себе думать даже совершенно напротив: не только первостепенный поэт, но поэт вообще в истинном смысле этого слова (излишне, кажется, объяснять, что понимаем мы под таким поэтом), не может быть хорошим переводчиком, даже если он от времени до времени - что случается, впрочем, редко - возьмется за это дело. И тут нет ничего удивительного: у истинного поэта столько своего, такой избыток собственного творчества, что чужие стихи, которые он станет переводить, скоро становятся для него только как бы крючками, на которые он вешает собственные образы. Мне могли бы возразить - и в частных беседах я слышал эти возражения - ссылкою на Жуковского. Но ссылка эта неудачна, ибо человек, не одержимый слепым идолопоклонством относительно авторитетов вообще, признавая громадность заслуг Жуковского относительно русской литературы, его великое, непреходимое значение историко-литературное, все-таки не станет признавать его не только великим, но и вообще первостепенным поэтом-творцом, по отсутствию в нем оригинальных, именно ему присущих - а не у других поэтов заимствованных мотивов, по однообразию и узкости области его поэзии, по многим другим особенностям, которые, конечно, известны всякому, строго критически изучавшему этого писателя. Да если б и согласились мы с мнением о первостепенности самостоятельного поэтического дарования Жуковского, то разве этим опровергалось бы то, что высказано нами выше? Полагаем, что нет, так как переводы Жуковского отнюдь нельзя признавать переводами в полном значении понятия «перевод»; все они, почти без всяких исключений, в высшей степени талантливые, доказывающие и духовное родство поэта с образцом, переделки, подражания, стихотворения так называемые «на мотив»,- всё, что хотите, только не переводы, так как в множестве стихов этих произведений, при внимательном сличении их с подлинником, оказываются очень большие отступления от этого подлинника, устранение переводчиком - умышленное или неумышленное - многих особенностей, частностей, своеобразностей и т. п., вследствие чего и говорят, совершенно основательно, что переводы Жуковского - вполне самостоятельные произведения, в которых часто личность и особенности автора скрываются, уничтожаются перед личностью и особенностями переводчика, и т. п. в этом роде. Но вряд ли это похвала Жуковскому собственно как переводчику; вряд ли мы можем ощущать полное удовлетворение в том, например, случае, когда, читая перевод «Шильонского узника», знаем, что во многих подробностях этого перевода имеем дело не столько с Байроном, сколько с его переводчиком. Говорим все это, само собою разумеется, не в укор и осуждение Жуковскому, переводы которого имеют другое, громадное значение, о котором, понятно, нам нет надобности здесь распространяться... Возвращаясь к вопросу о качествах, необходимых для истинно хорошего переводчика, позволяю себе высказать даже такое мнение, что для удовлетворительного исполнения этой задачи не только не нужно истинное поэтическое дарование, но достаточно, при уменьи владеть стихом (если перевод стихотворный), и самое главное - при способности быть полным хозяином своего языка (что тоже встречается очень не часто), иметь поэтическое чутье, даже, пожалуй, только чутье критическое (вроде того, которое помогало Лессингу, по его собственному сознанию, при отсутствии собственно поэтического дарования, создавать поэтические произведения).
С вопросом о необходимых для хорошего переводчика качествах тесно связан вопрос об условиях, при которых перевод должен быть признан хорошим, вопрос, для решения которого необходимо уяснить себе: для кого именно делаются переводы иностранных писателей? Здесь послушаем опять Тургенева: «Всякий перевод назначен преимущественно для не знающих подлинника. Переводчик не должен трудиться для того, чтоб доставить знающим подлинник случай оценить, верно или неверно передал он такой-то стих, такой-то оборот: он трудится для «массы». Как бы ни была предубеждена масса читателей в пользу переводимого творения, но и ее точно так же должно завоевать оно, как завоевало некогда свой собственный народ». Оставляя в стороне неправильность последнего замечания, ибо Тургенев упустил тут из виду, во-первых, условия времени, когда писалось данное произведение, условия, при которых в то время могло произойти «завоевание», о каком он говорит, но отсутствие которых в пору появления перевода уже делало такое же полное завоевание невозможным, и, во-вторых, условия языка, оставляя в стороне этот вопрос,- мы, конечно, соглашаемся с мнением, что перевод делается для не знающих подлинника, а отсюда приходим к выводу, что обязанность хорошего переводчика - стараться произвести на этих читателей своих такое же впечатление (впечатление, а не «завоевание», о котором говорит Тургенев), какое производит и подлинник, дать об этом последнем полное или, в тех случаях, когда это, по условиям языка, оказывается невозможным, приблизительно полное понятие относительно мысли, тона, всех частных подробностей, каковы выражения, эпитеты и т. п. Сохранение этих последних в их полной по возможности неприкосновенности мы считаем весьма важным, так как в них, то есть в распоряжении поэта своим языком, заключается главным образом своеобразность его; у большого поэта (а мы здесь имеем в виду только больших, ибо относительно только их считаем необходимым исполнение вышеупомянутых требований) нет ничего лишнего, ничего, так сказать, не рассчитанного, не находящегося в органической связи или с его собственною личностью, или с его поэтическим миросозерцанием, или с условиями времени, когда он творил данное произведение. Поэтому его надо давать в переводе читателю не только со всеми его достоинствами, но и со всеми недостатками (которые у таких поэтов являются недостатками большею частью с точки зрения позднейшего читателя), другими словами - переводчик должен стараться, если он переводит произведение целиком, не только вызывать в своем читателе эстетическо-приятное впечатление, но давать ему и то, что может, по той или другой причине, подействовать на него неприятно. При несоблюдении этого условия можно зайти очень далеко и действовать, руководясь не какими-нибудь определенными теоретическими правилами, а личными взглядами и вкусами переводчика: один переводчик станет «очищать» Аристофана и Шекспира от их так называемых «неприличностей», другой сочтет нужным выбросить из «Божественной комедии» все схоластическое, третий освободит Виктора Гюго от всякого реторического балласта, и т. д. Если же хотите производить на вашего читателя только впечатление эстетическое, знакомить только с художественными красотами автора, переводите отрывки, исключительно те места, которые, с точки зрения современного читателя, не заключают в себе ничего шероховатого, неприятного, неуместного...
Много еще могли бы добавить к вышесказанному, но нам давно пора обратиться к настоящему предмету этой статьи, к появившемуся в нынешнем году из-под пера П. А. Козлова полному переводу Байронова «Дон-Жуана». Довольно значительная часть его была напечатана в прошедшем году в журнале «Русская мысль»; здесь же, в отдельном издании, несколько песен напечатаны в первый раз, а в прежде напечатанных сделаны некоторые существенные дополнения восстановлением бывших пропусков.
Байрона (и это совершенно естественно при той роли, которую играл байронизм в нашей литературе) стали переводить у нас очень давно; в одном антикварном каталоге находим, например, под 1821 годом «Выбор из сочинений лорда Бейрона. Перев. с французского М. Каченовский». Затем переводы эти стали и продолжают появляться в большом количестве, но количественности в весьма редких случаях соответствовала и соответствует качественность; так, например, «Чайльд-Гарольд» обезображен Д. Д. Минаевым точно так же, как этот переводчик, по полному незнанию иностранных языков, бесцеремонности отношения к делу и т. п. особенностям своей работы, обезобразил решительно всех иностранных поэтов, до которых касался; многие поэмы («Корсар», «Лара», «Осада Коринфа» и др.) в переводе покойного Гербеля носят на себе печать крайней вялости и беспомощности переводчика; исключений в этом случае (переводы Д. Л. Михаловского, П. А. Козлова) немного, и только лирические стихотворения Байрона, по крайней мере значительная часть их, нашли себе достойных переводчиков в лице Лермонтова (хотя он вносил много своего, будучи сам большим поэтом), Дружинина, Плещеева, Михаловского, Тургенева и др.4
Прежде чем сказать о новом переводе г. Козлова, считаем нелишним заметить о большой трудности перевода Байрона вообще вследствие присутствия во всех его произведениях высокохудожественной формы, которою в очень значительной степени объясняется громадное влияние Байрона на его ближайших современников и непосредственно последовавшее за ними поколение. Всякому, знакомому с историей того явления, которое навсегда получило название «байронизма», известно, что собственно элементы поэзии Байрона жили и в других, шли преемственно с давнего времени из поколения в поколение, но никто до Байрона (да, пожалуй, и после него) не выражал всю бездну разорванной, терзаемой внутренним разладом души так величественно и с таким богатством красок, в такой беспощадной наготе и вместе с тем так эстетически, как это делал Байрон, который в этом отношении, как очень оригинально и метко заметил один старый немецкий критик, напоминал ту рыбу, что римляне, в видах жестокого увеселения своего, разрезывали живою на своих банкетах и которая в минуту смерти доставляла пирующим зрелище великолепнейшей игры красок. У весьма немногих поэтов найдем мы такое необычайное богатство образов, сцен, такой «благородный, могучий и меткий язык», о каком в Англии до тех пор не имели и понятия и который соединял бы в себе до такой степени «несказанную нежность с громовою силой», наконец, такой поэтический стиль, который, например, у Берне (по применению к «Дон-Жуану») вызвал восклицание: «как нежно и сильно он гремит громом на флейте!» К этим достоинствам надо присоединить и то, что со строго эстетической точки зрения, пожалуй, должно быть признано недостатком, но что составляет одну из самых выдающихся своеобразностей поэзии Байрона во внешнем отношении; это часто в высшей степени капризная, небрежная по оборотам, рифмам и т. д. форма, на которую - замечу кстати - как на долженствующую непременно быть сохраненною в переводе Байрона указывал Гёте, сам переведший несколько строф из первой песни «Дон-Жуана». Эти-то все особенности и делают Байрона поэтом, весьма трудно поддающимся переводчику, и только что сказанное применяется в особенно значительной степени к «Дон-Жуану» вследствие многих своеобразностей этого произведения, на которых мы уже не имеем возможности остановиться здесь даже мимолетно. |
