Статьи об авторе » М. П. Алексеев. Байрон и русские писатели

Впоследствии в приятельских отношениях с Т. Гвиччьоли находился С. А. Соболевский; они были в переписке, встречались в Италии и во Франции. В 1837 г. Т. Гвиччьоли послала Соболевскому «благоухающую вышивку, сделанную своими руками», дарила ему свои музыкальные произведения. Снабжала его рекомендательными письмами в Лондон, Манчестер и Ливерпуль, когда Соболевский был сильно увлечен бумагопрядильными фабриками и собирался насаждать их и в России²¹.

Русские путешественники по Италии столь часто вспоминали о Байроне, что их слова и мемуарные записи становились своего рода штампами, вызывавшими даже сатирические нападки. А. Н. Майков в поэме «Две судьбы. Быль», действие которой развертывается в Италии, приводит, между прочим, разговор двух русских путешественников, который можно считать, вполне типичным:

Когда в 1835 г. путешествовавший по Греции и Ионическим островам В. П. Давыдов посетил Афины, о. Занте и другие места, то образ Байрона витал перед ним неотступно. «Не один дух древности наполняет Афины,- писал он в своих «Путевых записках»,- гений новейших времен воздвиг себе здесь алтарь, и я не знаю другого, о ком вспоминаешь так часто, когда находишься в этом городе. Это тот мрачный, но увлекательный поэт, который не исключил из сердца, как Платон, все, что мешает жить приятно, для того чтоб оставить одно чистое наслаждение и найти «самую высокую гармонию», но употреблял гармонию, чтоб растрогать сердца описанием всех без исключения страстей человеческих. Он возбудил до такой степени наше участие своим восторгом и прелестными гречанками, изображенными в его поэмах, что мы беспрестанно о нем вспоминаем, когда находимся посреди народа, которому он посвятил последнюю часть своей жизни»²³. В эти годы Давыдов мог еще встретить в Греции и на подробно описанном им о. Занте людей, хорошо помнивших Байрона²⁴.

Почти десятилетие спустя в сибирской глуши, отрезанный от всего культурного мира, но еще живший интересами своей юности, декабрист В. К. Кюхельбекер неожиданно встретил человека, лично знавшего Байрона. Горячка «байронических» лет, приведшая Кюхельбекера в ссылку, давно прошла; далеко позади было и то созданное им большое стихотворение, в котором он одним из первых оплакал у нас «британского барда» вскоре после его гибели; в прошлое отодвинулись и те стихи Кюхельбекера, в которых он по разным поводам прославлял любимого поэта. Однако отношение его к Байрону мало изменилось за истекшие десятилетия его жизни. В «Смерти Байрона» (1824), между прочим, описано, как Пушкину, «любимцу россиян», в южной ссылке («в стране Назонова изгнанья») о смерти Байрона возвещают «олицетворенные произведения последнего» и певцу «Руслана и Людмилы» являются их призраки:

Сидя в каземате Свеаборгской крепости и готовясь к смерти, Кюхельбекер снова вспоминал Байрона и Пушкина, уверяя, что даже в раю он попытается встретить тени любимых поэтос:

По прихоти своего воображения, Кюхельбекер нашел случай упомянуть о Байроне даже в своей драматической сказке «Иван, Купецкий сын», начатой е 1832 г., в том же Свеаборге, но оконченной лишь десятилетие спустя. Может быть, это своеобразно вкрапленное в драматическую сказку о новгородском купце воспоминание о Байроне и о заклейменном английским поэтом лорде Элгине - расхитителе скульптурных сокровищ афинского Парфенона - было для Кюхельбекера следствием его поистине неожиданной встречи с «знакомцем Байрона» в далекой таежной сибирской глуши.

В январе 1840 г. Кюхельбекер вместе с семьей покинул Баргузин и приехал в маленькую крепость Акшу, расположенную у самой китайской границы. Здесь в июне того же года он встретил доктора М. А. Дохтурова, явившегося в Акшу для лечения членов семьи пограничного комиссара А. И. Разгильдеева. Вместе с Дохтуровым Кюхельбекер провел в Акше около недели; в своем дневнике (запись от 22 июня 1840 г.) он оставил характеристику нового знакомца, личность которого действительно была примечательной во всех отношениях. «Провел неделю, в которой отстал от всех своих занятий; зато познакомился с очень милым человеком, М. А. Дохтуровым,- писал Кюхельбекер.- Это тот самый маленький русский доктор, the little Russian doctor, о котором говорит Байрон; знакомец милорда-стихотворца, Трелавнея и теперь мой; он перебывал в университетах Дерптском, Берлинском. Гейдельбергском, в плену в Истамбуле, лекарем в Одессе, в Петербурге, наконец, в Нерчинских заводах,- сын он графини Холстой, племянник известного генерала, был когда-то адъютантом Закревского, знает по-немецки, итальянски, французски, восточные языки, новогреческий, пишет стихи, рисует, стреляет метко из пистолета, фигурка маленькая, черномазенькая; сыплет анекдотами, либеральничает немножечко и философствует, умен, любезен, вспыльчив, благороден, скуп - словом, европеец»²⁶. Недолгие дни, проведенные Кюхельбекером в беседах с Дохтуровым, в течение которых «маленький русский доктор» едва ли успел пересказать ссыльному декабристу все этапы и события своей поистине авантюрной жизни, быстро прошли; но рассказы его были столь завлекательны, он вспомнил так много имен и лиц, что Кюхельбекеру захотелось творчески закрепить свои впечатления от этой интересной встречи. Кюхельбекер написал ему на прощание стихотворение, в котором изгнанник-поэт снова воссоздает кое-какие черты этого своеобразного человека, о котором будто бы некогда писал Байрон.

Обращаясь к М. А. Дохтурову в этом стихотворении, Кюхельбекер восклицал с горестью:

Кончалось же это послание,- в котором человек назывался «холопом судьбы» и пессимистически утверждалось, что «не был никому дарован век всегда безоблачный и ясный»,- призывом вспомнить поэта, затерянного в сибирской пустыне:

Покидая Забайкалье в конце июля 1840 г., Дохтуров, в свою очередь, записал Кюхельбекеру на память прощальное стихотворение, которое декабрист занес в свой дневник. Не все в этих любительских и действительно не гладких стихах понравилось Кюхельбекеру, но зато «истинно-прекрасной» показалась ему одна из заключительных строф этого произведения, в котором автор как истый романтик с юношеским задором говорит об отношении к жизни и об ожидающей поэта посмертной славе:

Последняя строфа, «если она внушена только искренностью, должна меня очень и очень утешать»,- не без самоудовлетворения заметил Кюхельбекер ²⁸. Однако и он, столь веривший в свое призвание, не мог предвидеть, что Дохтуров оказался почти прав и по отношению к самому себе, противопоставляя свою житейскую участь завидному уделу поэта. Дохтуров настолько забыт, что биография этого яркого и своеобразного человека воссоздается теперь с трудом и все еще зияет досадными пробелами; в особенности затруднительно проследить, как шли годы его юности. Е. Д. Петряев, затративший много сил на розыски архивных данных о Дохтурове и впервые составивший его краткое жизнеописание, заметил: «Встреча с Байроном произошла у Дохтурова, видимо, в 1823 году, во время восстания греков против турецкого ига»²⁹, но это пока лишь предположение, ничем еще не подтвержденное; не удалось также ни разыскать упоминаний о Дохтурове в мемуарах и письмах Трелоуни, ни установить, какой источник Кюхельбекер имеет в виду, цитируя слова о Дохтурове Байрона - «the little Russian doctor».

Так встречались Байрон и его русские современники на путях своих странствований в Европе и Азии³⁰. Трудно, вероятно, найти другого английского поэта, о котором его русские почитатели могли бы узнавать из столь разнообразных источников. Англия, Швейцария, Р1талия и Греция одинаково много знали о нем; в Лондоне или Женеве, Венеции, Флоренции или Пизе, в Кефалонии или Миссолунги они встречали или его лично, или людей, близко его знавших, или, наконец, память о нем. Но это вызвано было не только сложными путями его личных скитаний, но и той международной политической ролью, какую он играл при жизни и какая сделала из него любимца мыслящего общества разных стран, и мятежного борца, за которым с тревожным вниманием следили дипломаты целой Европы.