Байрон же решительно отрицал связь «Манфреда» с «Фаустом» Марло и «Фаустом» Гете. Он признавал лишь влияние «Прометея» Эсхила. «Я никогда не читал и, кажется, не видел «Фауста» Марло... но я слышал, в устном переводе мистера Льюиса, несколько сцен из «Фауста» Гете (в том числе и хорошие и плохие) - и это все, что мне известно из истории этого волшебника... - так писал Байрон в письме своему издателю; - Эсхиловым «Прометеем» я в мальчишеские годы глубоко восхищался... «Прометей» всегда так занимал мои мысли, что мне легко представить себе его влияние на все что я написал...» {Дневники. Письма, сс. 152-153.}.
«Манфред» был первым опытом Байрона в драматургии, поэтому, признавая влияние трагедии Эсхила «Прометей Прикованный», Байрон, видимо, имел в виду и решение в «Манфреде» чисто драматургических задач по образцу этой античной трагедии. Однако в своей драматической поэме Байрон создал совершенно иной тип драмы - романтической, в которой все подчинено раскрытию эмоционального и духовного мира личности главного героя. Поэтому поэма являет собой как бы развернутый внутренний монолог Манфреда.
«Манфред» написан пятистопным белым стихом, характерным для английской классической драматургии. Но однообразие белого стиха перебивается различными включениями: хором духов, лирическими песнями, заклинанием, которые написаны другими поэтическими размерами.
В Швейцарии Байрон продолжает и работу над «Чайльд-Гарольдом». Закончив третью песнь поэмы, он передал ее Шелли, который в июле 1816 года уезжал в Англию. В ноябре того же года издатель Байрона опубликовал ее.
Песнь начинается и завершается обращением поэта к своей дочери Аде. Здесь и страдание отца, которому не суждено принять участие в воспитании дочери; и надежда, что окружающие Аду люди не смогут внушить ей ненависть к отцу и она будет его любить; и предчувствие, что он никогда не увидит свою дочь. Ада Байрон, впоследствии леди Ловлейс, выдающийся математик, действительно любила отца и завещала похоронить себя рядом с ним.
В третьей песни Байрон подробно описывает сражение при Ватерлоо и раскрывает в связи с этим свое отношение к Наполеону. Ко времени Ватерлоо Наполеон стал походить на тиранов, с которыми воевал. Он не выдержал испытания лавой и «новым богом стал себе казаться», оставаясь «рабом страстей».
Лирический герой поэмы, вспоминая Ватерлоо, сравнивает его со сражением в XV веке, когда швейцарцы города Мората отстаивали свою независимость:
«Там выиграли битву не тираны,
А Вольность, и Гражданство, и Закон».
Только такие цели могут оправдать войны в глазах поэта.
С побоища при Ватерлоо поэт переводит взгляд на спокойную картину величественной природы, но не перестает размышлять о том, как войны во все времена разрушали ее красоту.
Природа Швейцарии наводит поэта на мысль, что человек - часть природы и в этом единстве радость жизни. Развивая эту мысль, Байрон прославляет тему Руссо, просветителя, ратовавшего за связь человека с природой, провозглашавшего идеи равенства и свободы людей. Поэт считает, что «народ, разбуженный Руссо с его друзьями», поднял знамя французской революции. Но напоминая, что народ «не сумел в свободе утвердиться», убежден тем не менее, что:
«...тот, кто знал, за что с судьбою бьется,
Пусть бой проигран, духом не сдается».
Вспоминает Байрон и другого мыслителя, подготовившего умы к революции, - Вольтера, чей
«разум на фундаменте сомнений
Дерзнул создать мятежной мысли храм».
В заключительных строфах герой видит в мыслях Италию, куда будет держать путь. И верит, что будущее принесет Доброту и Счастье.
Четвертая песнь «Чайльд-Гарольда» была написана в Италии. Италия стала для Байрона страной, в которой многие его творческие и жизненные замыслы воплотились в реальность. Байрон приехал в Италию, когда там уже началось движение карбонариев, и принял в нем участие. В Италии Байрон обрел личное счастье, встретившись с Терезой Гвиччиоли.
Итальянская, то есть четвертая, песнь «Чайльд-Гарольда» по объему самая большая из всех песен поэмы. Байрон стремится дать в ней цельный и в то же время разносторонний образ Италии, ставшей его второй родиной, на которую он смотрит глазами человека, не забывающего и свою отчизну. Он верит, что останется в памяти своего народа, «пока язык Британии звучит».
Основная мысль поэта: Италия не может быть чужой для других народов, ибо ее многовековая история и культура являлись для всего человечества источником духовного богатства, и с ее порабощением народы не должны мириться. Поэт призывает народ Италии обратиться к героической истории своей земли, напоминает Венеции о ее «тысячелетней свободе», не может видеть ее примирившейся с иноземным игом, отказавшейся от борьбы.
Большое место уделено в песни Риму. С отроческих лет Байрон увлекался историей Рима. Рим стал для него «Землей его мечты». Строфы о Риме говорят, что поэт читает его историю по-новому. Он стремится «в звуки, в образы облечь» все, что сохранилось от прошлых веков, но к прошлому Рима относится как человек, уже обогащенный опытом после дующих поколений, тревожащийся за будущее Италии. История Рима - это и назидание, и урок, и пример для современного поколения людей.
Четвертая песнь хоть и перегружена описаниями достопримечательностей Италии, но в ней видно, как поэт преодолевает романтическое представление об историческом опыте человечества и, сдерживая свою фантазию, чтобы не уйти в отвлеченные рассуждения, нередко поражает своим предвидением будущего. И в какой-то степени поэт-романтик объясняет это тем, что им управлял «рассудок трезвый».
Так же как и в предыдущих песнях, поэт вдохновенно воспевает природу: незабываемо описание моря в финале поэмы, картина, передающая красоту водопада Велино. По мысли Байрона, именно природа дает человеку возможность соприкоснуться с вечностью: вот и водопад «как Вечность, страшен для живых», и море - «Лик Вечности, Невидимого трон». Вечность и время. Вечность в сознании поэта - категория неизменная и постоянная, Время быстротечно, оно в движении, оно уносит жизни, вместо них появляются новые, которым также суждено уйти в прошлое. Течение и работа времени часто повергают поэта в уныние и печаль, но нередко он возлагает надежды на время, которое - «суждений ложных верный исправитель».
Итак, поэма «Паломничество Чайльд-Гарольда» была завершена. Она вобрала в себя жизненный опыт Байрона с юношеских лет до начала самого плодотворного периода его творчества. Поэма раскрывает богатый мир чувств, эволюцию мировоззрения автора в тесной связи с событиями и проблемами века. Являясь свободным лирическим повествованием, «Паломничество Чайльд-Гарольда» по своему жанру выделяется в творчестве Байрона, но остается созвучным всем его произведениям.
Идейно близкими к четвертой песни «Чайльд-Гарольда» являются поэмы, написанные в первые годы пребывания Байрона в Италии, - «Жалоба Тассо», «Ода к Венеции», «Пророчество Данте», в которых поэт также призывает народ Италии к единению в борьбе за свою независимость.
В 1819 году Байрон из Венеции, где прожил более трех лет, переезжает в Равенну. Здесь поэт вместе с братом Терезы Гвиччиоли, графом Гамба, принимает активное участие в движении карбонариев, и интересы народа Италии, его свобода становятся отныне его целью.
Движение карбонариев возникло в Италии в самом начале XIX века, когда было организовано тайное революционное общество, боровшееся сначала против французского, а затем австрийского владычества. В программу движения входило воссоединение Италии после освобождения ее от чужеземного ига, Байрон стал в ряды карбонариев, сочувствуя «национальному делу [итальянцев] более, чем любому другому» {Дневники. Письма, с. 188.}. С начала 1821 года карбонарии Равенны стали готовиться к восстанию. В январе этого года Байрон записал в дневнике: «Они хотят поднять здесь восстание и почтить меня приглашением участвовать. Что ж, я не отступлю, хотя не вижу в них достаточно силы и решимости, чтобы добиться больших результатов. Но, вперед! - пора действовать настала, и что значит твоя особа, если можно передать в грядущее хоть одну живую искру того нетленного, что достойно сохраниться от прошлого? Дело не в одном человеке и не в миллионе людей, а в духе свободы, который надо распространять. Волны, атакующие берег, разбиваются одна за другой, но океан все же побеждает» {Там же, с. 201.}. Байрон со всей ответственностью подошел к своему участию в организации восстания. Дом его превратился в склад оружия, и в случае необходимости Байрон предполагал приспособить его для ведения боя. С возмущением пишет поэт о несерьезном отношении некоторых руководителей движения к восстанию; «Главные участники событий, ожидаемых в ближайшие дни, отправились на охоту. Пусть бы еще это делалось как в горной Шотландии, где охота служит предлогом для сбора советников и вождей. Но тут ведь настоящая сопливая - пиф-паф! - пальба дробью по водяным курочкам и трата пороха для развлечения...
Если они соберутся - «что весьма сомнительно», - они не наберут и тысячи человек. А все из-за того, что простой народ не заинтересован - только высшие и средние слои. А хорошо было бы привлечь на нашу сторону крестьян...» {Там же, с. 212.}.
Байрон с самого начала видел, что карбонарии были оторваны от народа, между их организациями на местах не было единства. Но, несмотря на явную неподготовленность восстания, Байрон продолжает надеяться на успех. 24 февраля 1821 года он записывает в дневнике: «План не удался - главари, военные и гражданские, - преданы, а неаполитанцы не только не выступили, но заявили П[апскому] правительству и варварам {Варварами Байрон называл австрийских оккупантов.}, что им ничего не известно!
Так вертится мир; и так итальянцы из-за отсутствия единства вечно терпят поражение...
Мне всегда казалось, что дело провалится, но я хотел и до сих пор хочу надеяться. Все, что я могу сделать деньгами, или иными средствами, или личным участием, все это я готов сделать ради их освобождения; я так и сказал им (некоторым из здешних предводителей) полчаса назад...» {Дневники. Письма, с. 226.}. |
